Неточные совпадения
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот.
Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот
делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.
Левин вызвался заменить ее; но
мать, услыхав раз урок Левина и заметив, что это
делается не так, как в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что надо проходить по книге так, как учитель, и что она лучше будет опять сама это делать.
К довершению этого, кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший от
матери затрещину; визжал борзой кобель, присев задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, выглянувши из кухни, повар. Словом, все голосило и верещало невыносимо. Барин все видел и слышал. И только тогда, когда это
делалось до такой степени несносно, что даже мешало барину ничем не заниматься, высылал он сказать, чтоб шумели потише.
Даже необходимые оханья и аханья, расспросы и удивления
сделались как-то вдруг необыкновенно умеренны и сдержанны; зато благодарность была выказана самая пламенная и подкреплена даже слезами благоразумнейшей
матери.
Еще в начале процесса
мать Раскольникова
сделалась больна.
— Я не веровал, а сейчас вместе с
матерью, обнявшись, плакали; я не верую, а ее просил за себя молиться. Это бог знает, как
делается, Дунечка, и я ничего в этом не понимаю.
Через неделю после радостного события все в доме пришло в прежний порядок.
Мать Викентьева уехала к себе, Викентьев
сделался ежедневным гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба были сдержаннее, и только иногда живо спорили, или пели, или читали вдвоем.
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно
делается по деревням, ребенка крестили, и потом
мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
Привалову вперед
делалось совестно, что он ставит эту добрую
мать семейства в такое фальшивое положение.
Билеты ваши, а не моей
матери; подписываясь на них, она их передала предъявителю (аu porteur), но с тех пор, как вы расписались на них, этот porteur — вы, [Подпись эта, endossement, передаточная подпись (фр.),
делается для пересылки, чтоб не посылать анонимный билет, по которому всякий может получить деньги.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами
матери и сестер… и пошли в мир, оставленные на одни свои силы, и
сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Но положение поистине
делалось страшным, когда у
матери начинался пьяный запой. Дом наполнялся бессмысленным гвалтом, проникавшим во все углы; обезумевшая
мать врывалась в комнату больной дочери и бросала в упор один и тот же страшный вопрос...
— Ах, не говорите! девушки ведь очень хитры. Может быть, они уж давно друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали друг с другом, а вам и невдомек. Мы,
матери, на этот счет просты. Заглядываем бог знает в какую даль, а что у нас под носом
делается, не видим. Оттого иногда…
— Пани моя, Катерина, теперь заснула, а я и обрадовалась тому, вспорхнула и полетела. Мне давно хотелось увидеть
мать. Мне вдруг
сделалось пятнадцать лет. Я вся стала легка, как птица. Зачем ты меня вызвал?
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть, какие с человеком чудеса
делаются! Глядь на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в хату; смотрит: дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!» [Смотри, смотри,
мать, как сумасшедшая, скачет! (Прим. Н.В. Гоголя.)]
И вот в связи с этим мне вспоминается очень определенное и яркое настроение. Я стою на дворе без дела и без цели. В руках у меня ничего нет. Я без шапки. Стоять на солнце несколько неприятно… Но я совершенно поглощен мыслью. Я думаю, что когда стану большим,
сделаюсь ученым или доктором, побываю в столицах, то все же никогда, никогда не перестану верить в то, во что так хорошо верит мой отец, моя
мать и я сам.
Вечером, когда уже подали самовар, неожиданно приехала Харитина. Она вошла, не раздеваясь, прямо в столовую, чтобы показать
матери новый воротник. Галактион давно уже не видал ее и теперь был поражен. Харитина
сделалась еще красивее, а в лице ее появилось такое уверенное, почти нахальное выражение.
Долго Галактион ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску. Особенно жутко ему
сделалось, когда он вошел в детскую. Вот и забытые игрушки, и пустые кроватки, и детские костюмчики на стене… Чем бедные детки виноваты? Галактион присел к столу с игрушками и заплакал. Ему
сделалось страшно жаль детей. У других-то все по-другому, а вот эти будут сиротами расти при отце с
матерью… Нет, хуже! Ах, несчастные детки, несчастные!
После этой истории
мать сразу окрепла, туго выпрямилась и стала хозяйкой в доме, а дед
сделался незаметен, задумчив, тих непохоже на себя.
Он отдался ей всею душой, полюбил Сахалин и, подобно тому, как
мать не видит в своем любимом детище недостатков, так он на острове, который
сделался его второю родиной, не замечал промерзлой почвы и туманов.
Разумеется, и это
делается втихомолку и с трепетом, потому что хоть Пузатова и нет дома, но
мать его за всем подсматривает и всему мешает.
— Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник
сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не
мать, так указал бы дверь.
Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при
матери.
За убегом Фени с Марьей точно что
сделалось, и она постоянно приставала к
матери, чего раньше и в помине не было.
Кожин, пошатываясь, прошел к столу, сел на лавку и с удивлением посмотрел кругом, как человек, который хочет и не может проснуться. Марья заметила, как у него тряслись губы. Ей
сделалось страшно, как
матери. Или пьян Кожин, или не в своем уме.
Сначала Петр Васильич пошел и предупредил
мать. Баушка Лукерья встрепенулась вся, но раскинула умом и велела позвать Кожина в избу. Тот вошел такой убитый да смиренный, что ей вчуже
сделалось его жаль. Он поздоровался, присел на лавку и заговорил, будто приехал в Фотьянку нанимать рабочих для заявки.
Он прошел на прииск и разыскал Оксю, которая действительно находилась в интересном положении. Она, видимо, обрадовалась отцу, чем и удивила, и тронула его. Грядущее материнство сгладило прежнюю мужиковатость Окси, хотя красивей она не
сделалась. Усадив отца на пустые вымостки, Окся расспрашивала про
мать, про родных, а потом спокойно проговорила...
Аглаида возымела непременное желание
сделаться «инокой» и готовилась к приятию ангельского чина, как
мать Пульхерия.
Вся сила заболотских скитов заключалась в
матери Пульхерии, а
мать Енафа только эксплуатировала эту популярность. Бывавшие в Заболотье милостивцы не удостаивались видеть великую подвижницу. Все
делалось через
мать Енафу, умевшую только одно: ладить с разными милостивцами, питателями и христолюбцами.
Анфиса Егоровна сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе с собой, отбивая поклоны по лестовке, которую называла «Христовою лесенкой». Потом она сама уложила Нюрочку, посидела у ней на кроватке, перекрестила на ночь несколько раз и велела спать. Нюрочке вдруг
сделалось как-то особенно тепло, и она подумала о своей
матери, которую помнила как во сне.
В Тобольске состоялся приговор над скопцами. Между прочими приговоренными к ссылке в Туруханск — два брата Гавасины, которые в малолетстве приобщены к этой секте, не сознательно
сделались жертвами и потом никаких сношений с сектаторами не имели.
Мать послала в нынешнем месяце просьбу к министру юстиции. Шепните, кому следует, за этих бедных людей. Если потребуют дело в сенат, то все будет ясно. Приговоренные сидят в тюменском остроге…
Она томилась, рвалась, выплакала все глаза, отстояла колени, молясь теплой заступнице мира холодного, просила ее спасти его и дать ей силы совладать с страданием вечной разлуки и через два месяца стала навещать старую знакомую своей
матери, инокиню Серафиму, через полгода совсем переселилась к ней, а еще через полгода, несмотря ни на просьбы и заклинания семейства, ни на угрозы брата похитить ее из монастыря силою,
сделалась сестрою Агниею.
Мать не могла зимой ездить в закрытом экипаже: ей
делалось тошно и дурно; даже в кибитке она сидела каким-то особенным образом, вся наружи, так что воздух обхватывал ее со всех сторон.
Обогащенный новыми книгами и новыми впечатлениями, которые
сделались явственнее в тишине уединения и ненарушимой свободы, только после чурасовской жизни вполне оцененной мною, я беспрестанно разговаривал и о том и о другом с своей
матерью и с удовольствием замечал, что я стал старше и умнее, потому что
мать и другие говорили, рассуждали со мной уже о том, о чем прежде и говорить не хотели.
Из девушки довольно веселой и живой, державшей себя в доме весьма свободно и самостоятельно, как следует барышне-хозяйке, она вдруг
сделалась печальна, тиха, робка и до того услужлива, особенно перед
матерью, что
матери это было неприятно.
Когда моя
мать была здорова и весела, то все около нее
делались веселы; это я замечал уже и прежде.
Потом приехала Александра Степановна с мужем, и я сейчас увидел, что она стала совсем другая; она
сделалась не только ласкова и почтительна, но бросалась услуживать моей
матери, точно Параша;
мать, однако, держала себя с ней совсем неласково.
Впоследствии, когда мои слова
сделались известны всем тетушкам, они заставляли меня повторять их (всегда без
матери) и так хохотали, что приводили меня в совершенное изумление.
Не один раз я слышал от
матери, что именно с этого времени
сделалась маленькая перемена к лучшему.
Евсеич бегом побежал к отцу, а я остался с
матерью и сестрой; мне вдруг
сделалось так легко, так весело, что, кажется, я еще и не испытывал такого удовольствия.
Двери в доме были везде настежь, везде
сделалась стужа, и
мать приказала Параше не водить сестрицу прощаться с дедушкой, хотя она плакала и просилась.
Мне также дали удочку и насадили крючок уже не хлебом, а червяком, и я немедленно поймал небольшого окуня; удочку оправили, закинули и дали мне держать удилище, но мне
сделалось так грустно, что я положил его и стал просить отца, чтоб он отправил меня с Евсеичем к
матери.
Только впоследствии узнал я из разговоров меня окружавших людей, что
мать сделалась больна от телесного истощения и душевных страданий во время моей болезни.
Параша пошла за моей
матерью, которая, как после я узнал, хлопотала вместе с другими около бабушки: бабушке
сделалось дурно после панихиды, потому что она ужасно плакала, рвалась и билась.
Здоровье
матери было лучше прежнего, но не совсем хорошо, а потому, чтоб нам можно было воспользоваться летним временем, в Сергеевке
делались приготовления к нашему переезду: купили несколько изб и амбаров; в продолжение Великого поста перевезли и поставили их на новом месте, которое выбирать ездил отец мой сам; сколько я ни просился, чтоб он взял меня с собою,
мать не отпустила.
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что
мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть в гостиной, на балконе, или будет гулять в саду с бабушкой и гостями, или к ней станут приходить гости; слово «гости» начинало
делаться мне противным…
Через несколько дней Миницкие
сделались друзьями с моим отцом и
матерью.
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день
сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он
сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей
матери.
Мать по-прежнему не входила в домашнее хозяйство, а всем распоряжалась бабушка, или, лучше сказать, тетушка;
мать заказывала только кушанья для себя и для нас, но в то же время было слышно и заметно, что она настоящая госпожа в доме и что все
делается или
сделается, если она захочет, по ее воле.
«Послушайте, — сказал отец, — если
мать увидит, что вы плачете, то ей
сделается хуже и она от того может умереть; а если вы не будете плакать, то ей будет лучше».
С этих пор я заметил, что
мать сделалась осторожна и не говорила при мне ничего такого, что могло бы меня встревожить или испугать, а если и говорила, то так тихо, что я ничего не мог расслышать.